► Кали родом из небольшой гаитянской деревни, но путешествовала по Африке с исследованиями много лет, прежде чем заняла пост декана по специальному приглашению Министра Магии;
► Тяжело в учении, легко в бою — в собственных изысканиях старается рассмотреть все возможные ситуации;
► Очень хорошая предсказательница, пусть и в специфике собственного знания магии;
► Владеет обычной магией не хуже, чем тем, что теперь называют неклассической магией;
► В Британии открыла для себя новое увлечение: чай, до этого момента практически его не пила;
► Определенно хранит секреты;
► Незарегистрированный в Британии анимаг (зверь на выбор)

► Начал свою предпринимательскую деятельность ещё в детстве, когда стал монополистом на трескучий лимонад;
► Обладатель десятка фобий разной степени силы, но никогда в них не признается;
► Всю жизнь занимал административно-финансовые должности, поэтому НИИЧАВО принял как свое детище и грустно над ним чахнет;
► Хорошо разбирается в маггловской культуре, науке и прочем (почему - на ваше усмотрение);
► Всегда выглядит так, как будто вообще не спал.

► Приехала из Франции просто потому что захотелось;
► Одна из лучших учениц на курсе, но все работы сдавала теоретически — что-то с удачей не ладится (вероятно, надо целовать ирландца);
► Топ-1 в поцелуйных играх по версии однокурсников;
► В институте её обожают и стараются не огорчать тем, что опять потеряли её выкладки;
► Хранит череп своего первого кота.

► Рэнди потерял несколько палочек, постоянно ломает очки, вечно рвёт брюки, спотыкается, что-то теряет, роняет на себя и вообще буквально ходячая катастрофа;
► При этом в его документах идеальный порядок и да, он способен выдать отчёт за квартал спустя пять минут размышлений;
► Кто такая эта ваша бытовая магия, ему категорически нельзя ей пользоваться, потому что иначе взорвётся и сломается вообще всё;
► Обладатель титула душнилы года по мнению всех сотрудников отдела;
► В детстве прорицательница пообещала ему долгую жизнь, целые зубы, лысину и пятерых детей с карими глазами, теперь Рэнди обходит стороной всех кареглазых девушек;
► Не пиздит только когда ест, впрочем, когда ест, тоже пиздит, просто тише.

Сложнее всего заставить себя вернуться.
Поначалу он еще пытается: на злости и чистом упрямстве, благо что и того, и другого у Сириуса через край. Потом оказывается, что устраивать шоу без аудитории — развлечение далеко не бесконечное. Еще чуть позже выясняется, что даже прирожденному таланту Блэка не под силу заебать дементоров, что бы там ни говорила МакГонагалл на пятом курсе.

(ладно, выражалась она немного по-другому, но смысл был тот же)

Воспоминания выцветают и блекнут, теряя всякий эмоциональный окрас. Какое-то время он еще прячется от реальности в собственных фантазиях — трудно отобрать то, что никогда не происходило, — но все-таки сдается.
У Сириуса хватает сил, чтобы бороться.
Просто нет цели, смысла и какой-либо мотивации: только одни и те же стены вокруг.
Постоянное, никуда не исчезающее осознание, что он останется здесь навсегда.

В животной шкуре все становится проще. Он кладет тяжелую голову на передние лапы и сворачивается в дальнем углу, где не так сквозит. Запахи сырости и плесени перевешивают любые тонкие материи, плотная свалявшаяся шерсть защищает от холода.
Вполне терпимо, чтобы протянуть еще месяц, или год, или десяток лет.
Или сколько он еще выдержит, прежде чем идея все закончить вытеснит все остальные: выдумывать способы самоубийства в совершенно пустой камере — одно из немногих оставшихся ему развлечений. За четыре года Сириус собирает целую коллекцию, из которой терпеливо вычеркивает совсем уж неоднозначные варианты.
Самым многообещающим кажется тот, где ему нужно еще чуть-чуть отощать, чтобы пролезть сквозь прутья решетки и наконец-то утопиться в северном море.

Звук шагов он поначалу принимает за галлюцинацию.
В первые недели каждый шорох казался чужой поступью; бешеной надежды хватило бы накормить целую армию дементоров — странно, что эти не вспухли от переедания.
Теперь Сириус не реагирует вовсе, даже когда чуткий собачий слух угадывает не только ритм походки, но и ее обладателя.

Поттер.
Здесь.

Он не знает, сколько прошло месяцев или лет.
Очевидно, достаточно, чтобы свихнуться и начать принимать желаемое за действительное: до тех пор, пока в поле зрения не появляется серебристый олень, Блэк упорно смотрит в стену и отказывается поворачивать морду.
Только кончик пыльного хвоста пару раз дергается из стороны в сторону — когда привычная промозглая сырость уступает теплу патронуса.

— Джеймс, — с тем же успехом у него в глотке могла бы сидеть каркающая ворона; Сириус поднимается на четыре лапы, чтобы через мгновение коснуться пола коленом, одергивает съехавшую с плеча тюремную робу
(еще немного, и эти полоски останутся узором на шерсти)
и с непривычки слегка пошатывается.
Голова кружится то ли от голода, то ли от резкой смены облика.

— Отлично выглядишь. Если, конечно, в моду вошел трупный фэшн, — он подходит ближе, щурясь от света.
Джеймс кажется скроенным из кусочков битого стекла.
Если протянуть руку сквозь прутья решетки, можно порезать пальцы о его лицо.

В какой-то момент повседневная рутина начинает напоминать бесконечные попытки заткнуть множество пробоин в стене — на одну новую заделанную приходится еще десять свежих; очередное неприятное событие настигает в первый день в комнате для тренировок будущих авроров, когда их просят вызвать своих Патронусов.
Блеклого облака света хватает разве что на то, чтобы спрятать его растерянное выражение лица от остальных стажеров — все то, на чем заклинание процветало раньше, пропитывается ядом и теряет всю свою силу.

Записанное в его суть не дает окончательно превратиться в комок самобичевания и нытья; Джеймс с оленьим упрямством заделывает одно и берется за следующее — привыкает к процессу настолько, что едва ли реагирует на очередной неприятный сюрприз. Последние, по большей части, порождаются собственной головой, ментальное вмешательство со стороны не устраивает его как концепт, потому он и болтается свободными вечерами то по комнатам дома, то куда занесет порыв полезной для душевного равновесия прогулки.

За все годы если кто и находится с желанием озвучить мысль в духе «а мы же говорили», то передумывает еще до завершения реплики — по лицу Поттера можно почти заподозрить его готовность сделать исключение в личной неприязни ко всему, что касается темной магии.
Участливость окружения довольно быстро сходит на нет: победа в войне несет в себе больший вес, чем цена, и едва ли кому-то будет сложно заключить сделку с совестью в ситуации, где беда коснулась всего пару человек.
Все, конечно, им сочувствуют — и никто, естественно, не ожидал, но у них — теперь уже у него — вся жизнь еще впереди.
Джеймсу эту мысль почти удается переварить.

Длинные тени разлетаются в стороны еще до того, как Патронус полностью формируется перед ним; сияющий рогатый силуэт как личный повод для гордости — ставить на себе крест он все-таки категорически отказывается.
В конце концов, сюда же смог прийти.

Азкабан соответствует всем своим художественно-мрачным описаниям; тот, кто сможет это место закрыть, определенно заработает себе пачку политических баллов. Джеймс подозревает, что с визитом несколько опоздал: шутка ли, столько лет в такой компании — и перспектива отсутствия ответов его внезапно вполне устраивает; останется только самостоятельно закрыть эту дверь и постараться больше никогда не вспоминать о её существовании.
Дернувшееся в углу камеры темное пятно все предположения разом перечеркивает.
Уголки рта непроизовольно дергаются — все забытое и перечеркнутое на мгновение высовывается наружу и также быстро исчезает за действительностью: Джеймсу даже не приходится стараться себе что-то там напоминать.

Сириус — один сплошной осунувшийся костяк, не позврослевший, а постаревший на все десять лет; перманентно скалящаяся злость напоминает о себе, едва имя скрипучим эхом отскакивает от стен. К собственному недоумению, Джеймс не находит в себе ни морального удовлетворения, ни намека на какую-то положительную эмоцию — только разрастающееся сожаление о собственном нахождении здесь.
Разобраться со всем он мог наверняка и без этого.

— Задаю тенденции, — хотя пошатывающаяся возле решетки фигура куда больше соответствует теоретическим стандартам.
Было бы странно, если нет.

Вопрос, ради которого все это и затевалось, можно заложить в одно единственное слово.
Вместо этого Джеймс резко выдыхает и говорит:
— Ты и здесь смог приспособиться.

Очевидно, что он этому нихрена не удивлен.

— Хотя на последней своей фотографии в «Пророке» ты был несколько крупнее.
Сдерживаемое годами с энтузиазмом сочится сквозь приоткрытую щель, когда он почти лениво склоняет голову к плечу.
— Плохо кормят?

Злость, которую он заталкивает куда-то подальше и старательно игнорирует, тлеет в груди до поры безобидным угольком, но в любой момент рискует разгореться и сожрать его изнутри. Люциус ненавидит эти редкие вспышки ярости и делает все, чтобы держать себя в руках, но политика подавления редко приводит к чему-то хорошему.

Как и то, что поблизости неизменно оказывается кто-то из Кэрроу.

Занятные двойные стандарты: все то, что он терпеть не может в людях, им почему-то добавляет
— нет, не очарования —
(иногда оба безумно его раздражают)
но какой-то нездоровой притягательности. Люциус думает, что это все — отвратительная, мягко говоря, идея. Полный провал по всем параметрам. Худшее, что когда-либо приходило ему в голову, если допустить, что изначально это пришло именно в его голову, в чем он теперь уже далеко не всегда уверен: у Алекто с Амикусом, в числе прочего, есть удивительный талант всех и вся продавливать под себя.

Люциус, привыкший в любой ситуации ненавязчиво подстраиваться, быстро обнаруживает, что тактика «говори одно и спокойно делай другое» раз за разом дает сбой.
Рядом с Кэрроу он вообще ничего не способен делать спокойно.

Первые ненавязчивые разговоры о Лорде завязывает Алекто (впрочем, не она одна): Люциус заканчивает седьмой курс и относится к витающим в воздухе идеям весьма благосклонно; тяга к элитарности с годами никуда не исчезает, и политика «quod licet Jovi, non licet bovi» устраивает его всесторонне, а интуиция подсказывает, что он вполне может оказаться у истоков будущей стороны победивших. Это тешит самолюбие и не играет на руку его обычной осторожности, но до поры Люциус пребывает в довольно оптимистичном настроении. Пока не узнает, что несколько не одинок в списке симпатий Кэрроу.

Пока Алекто неторопливо завязывает короткий халат, он старается не смотреть на нее вовсе.
На Амикуса, который смеется так, словно услышал лучшую в жизни шутку, тоже.
В системе координат, где Люциус привык функционировать, ничего такого существовать не может в принципе: мысль, что кто-то может взять и положить с прибором на общественное мнение, чужеродна ему настолько, что доводит почти до паники. В мире Кэрроу все явно иначе, поэтому он решает сыграть в евклидову геометрию с непересекающимися прямыми.

То есть, сваливает, не попрощавшись.

Отцу Люциус заявляет, что всю жизнь мечтал о политической карьере; пользуясь знакомствами Абраксаса, быстро получает непыльную должность в британском посольстве и отправляется во Францию.
В мире, где любое расстояние можно преодолеть при помощи горсти летучего порошка, этот жест имеет скорее символическое значение, но все же позволяет проветрить голову. Он в достаточной степени шокирован и оскорблен, чтобы вычеркнуть Алекто из своей жизни или хотя бы
(максимум, на который он способен в попытке ни в коем случае не создать конфликт)
перенести свою жизнь куда-нибудь подальше от Алекто. В буквальном смысле, если потребуется.

На ее письма он, впрочем, продолжает отвечать — любезно и прохладно.

Личную переписку сменяют беседы; Лорд харизматичен и владеет словом в ничуть не меньшей степени — Люциус наслаждается каждой возможностью завязать разговор и какое-то время находится под таким впечатлением, что упускает из виду все красные флаги. Абраксас замечает больше: вызывает к себе, ставит ультиматумы и впервые в жизни повышает голос, но прежде, чем отцовские слова успевают найти хоть какой-то отклик, нелепая вспышка давно забытой болезни обезглавливает семью Малфоев; сводит ее до одной-единственной фигуры.

Позже он думает, что в смерти отца не было ровным счетом ничего случайного.
Позже Люциусу хочется взвыть и выгрызть метку с предплечья вместе с кожей.

Но он все еще боится боли.
И поэтому возвращается — к тем, кто нет.

В какой-то момент повседневная рутина начинает напоминать бесконечные попытки заткнуть множество пробоин в стене — на одну новую заделанную приходится еще десять свежих; очередное неприятное событие настигает в первый день в комнате для тренировок будущих авроров, когда их просят вызвать своих Патронусов.
Блеклого облака света хватает разве что на то, чтобы спрятать его растерянное выражение лица от остальных стажеров — все то, на чем заклинание процветало раньше, пропитывается ядом и теряет всю свою силу.

Записанное в его суть не дает окончательно превратиться в комок самобичевания и нытья; Джеймс с оленьим упрямством заделывает одно и берется за следующее — привыкает к процессу настолько, что едва ли реагирует на очередной неприятный сюрприз. Последние, по большей части, порождаются собственной головой, ментальное вмешательство со стороны не устраивает его как концепт, потому он и болтается свободными вечерами то по комнатам дома, то куда занесет порыв полезной для душевного равновесия прогулки.

За все годы если кто и находится с желанием озвучить мысль в духе «а мы же говорили», то передумывает еще до завершения реплики — по лицу Поттера можно почти заподозрить его готовность сделать исключение в личной неприязни ко всему, что касается темной магии.
Участливость окружения довольно быстро сходит на нет: победа в войне несет в себе больший вес, чем цена, и едва ли кому-то будет сложно заключить сделку с совестью в ситуации, где беда коснулась всего пару человек.
Все, конечно, им сочувствуют — и никто, естественно, не ожидал, но у них — теперь уже у него — вся жизнь еще впереди.
Джеймсу эту мысль почти удается переварить.

Длинные тени разлетаются в стороны еще до того, как Патронус полностью формируется перед ним; сияющий рогатый силуэт как личный повод для гордости — ставить на себе крест он все-таки категорически отказывается.
В конце концов, сюда же смог прийти.

Азкабан соответствует всем своим художественно-мрачным описаниям; тот, кто сможет это место закрыть, определенно заработает себе пачку политических баллов. Джеймс подозревает, что с визитом несколько опоздал: шутка ли, столько лет в такой компании — и перспектива отсутствия ответов его внезапно вполне устраивает; останется только самостоятельно закрыть эту дверь и постараться больше никогда не вспоминать о её существовании.
Дернувшееся в углу камеры темное пятно все предположения разом перечеркивает.
Уголки рта непроизовольно дергаются — все забытое и перечеркнутое на мгновение высовывается наружу и также быстро исчезает за действительностью: Джеймсу даже не приходится стараться себе что-то там напоминать.

Сириус — один сплошной осунувшийся костяк, не позврослевший, а постаревший на все десять лет; перманентно скалящаяся злость напоминает о себе, едва имя скрипучим эхом отскакивает от стен. К собственному недоумению, Джеймс не находит в себе ни морального удовлетворения, ни намека на какую-то положительную эмоцию — только разрастающееся сожаление о собственном нахождении здесь.
Разобраться со всем он мог наверняка и без этого.

— Задаю тенденции, — хотя пошатывающаяся возле решетки фигура куда больше соответствует теоретическим стандартам.
Было бы странно, если нет.

Вопрос, ради которого все это и затевалось, можно заложить в одно единственное слово.
Вместо этого Джеймс резко выдыхает и говорит:
— Ты и здесь смог приспособиться.

Очевидно, что он этому нихрена не удивлен.

— Хотя на последней своей фотографии в «Пророке» ты был несколько крупнее.
Сдерживаемое годами с энтузиазмом сочится сквозь приоткрытую щель, когда он почти лениво склоняет голову к плечу.
— Плохо кормят?

[indent] Чувство вины острое и горькое, превращающееся в осадок.

[indent] Что же ты, твою мать, наделал, Дэниел? Что ты натворил?

[indent] Юэн прижимается ближе, Дэниел давится воздухом и замолкает. Ему кажется, стоит сказать хоть слово, и он разрыдается.

[indent] Отвращение к себе кривит губы — весь этот вечер покатился к чёрту по его вине, а он собрался устроить сцену вместо того, чтобы помочь Юэну.

[indent] Прижимается щекой к родному плечу, выдавливая из себя судорожную улыбку. Жмурится и делает глубокий вдох.

[indent] Вот так, теперь правильно. Теперь лучше.

[indent] Желание извинится бьётся в груди подстреленной птицей, готовой сорваться с губ, но Юэн просит, умоляет, приказывает заткнуться, и на уста Дэниела это накладывает самую надёжную печать. Слова испаряются из головы, он вовсе о них забывает.

[indent] Новая пощёчина — Юэн отстраняется — кажется вполне заслуженной. Он принимает её, опуская глаза в пол.

[indent] Ему не остаётся ничего, кроме жалости к себе и горьких сожалений.

[indent] Дэниел думает, что совсем не этого хотел и не это Юэну обещал. Их отношения должны были быть другими, вечера должны были быть другими. И этот тоже.

[indent] Так когда он ошибся, где свернул не туда?

[indent] Юэн уходит и Дэниел сжимает кулаки до боли в побелевших костяшках. Он молчит, потому что так надо, и не останавливает, потому что этого точно не хочет Юэн, потому что Юэн делает только то, чего хочет. И совсем неважно, что сейчас нужно ему самому. Отношения не строят на эгоистичных выпадах и собственных желаниях, Дэниел это отчётливо понимает. Юэну просто нужно немного времени и пространства.

[indent] Он сидит на полу ещё пару минут, вспоминая, как Юэн уснул у него на плече в тот Новый год, а потом встаёт, надевает штаны и футболку. Находит очки.

[indent] С кухни снова доносится запах никотина.

[indent] Дэниелу остро хочется закурить, а потом набрать Коралину и разрыдаться в трубку, сказать, что он кретин, что он идиот и совсем не справляется, попросить приехать, попросить всё исправить, как только она умеет. Но он даже не тянется к телефону. Только устало вздыхает и тихо идёт в кухню, замирая у Юэна за спиной. Ему отчаянно хочется прикоснуться, положить руки на плечи, обнять или прижаться, почувствовать знакомое тепло, чтобы убедиться, что всё снова в порядке. Вместо этого он остаётся стоять позади в нескольких шагах.

[indent] Робость и стыд — вечные спутники последних трёх недель, вернее, чем Деймос и Фобос. Только вот он не Марс, в этом всё дело.

[indent] Тишина вязкая и густая, точно желе. Дэниел боится в ней увязнуть. Боится, что они в ней увязнут. Однажды и навсегда.

[indent] О чём же ты думаешь, Юэн? О чём ты думаешь сейчас?

[indent] Ему рисуются жуткие картины, похожие на полотна Иеронима Босха. Его всегда очень любил отец. Дэниела же они в детстве пугали: множество деталей, страшные силуэты, болезненные фигуры и только нездоровые цвета. Нагромождение ужасов человеческого подсознания, религиозный макабр.

[indent] Разум Юэна кажется ему таким же, недосягаемым и загадочным. Странным, пугающим подчас. Великолепным в своей полноте, но чуждым и непонятным для зрителя.

[indent] И Юэн своими словами будто подтверждает его домыслы. Дэниел представляет какой-то ванитас с птицей вместо черепа в центре, дорисовывая в голове маленького Юэна зрителем, и сглатывает ком в горле. Ему хочется вернуться в прошлое, оказаться рядом и защитить светловолосого мальчика от всех страхов, роящихся в его голове.

[indent] Дэниел не может этого сделать, и ему ужасно жаль, что тогда не был рядом.

[indent] — Всё в порядке, — голос совсем тихий.

[indent] Рукой сжимает плечо — так легко и осторожно, чтобы не потревожить и не напугать. Поправляет очки. И наконец искренне улыбается.

[indent] — Я знаю.

[indent] Дэниел не считает себя умным или хорошим человеком, но в мире всё-таки есть вещи, которые он действительно знает. То, что Юэн не хотел причинять ему боль — одна из таких вещей.

[indent] Конечно, он не хотел кричать.

[indent] Это неважно.

[indent] Дэниел об этом забудет. О ссоре. Уже забыл.

[indent] Он обходит стул и садится на колени, сжимая ладонь Юэна, заглядывает ему в глаза: — Ты самый прекрасный и талантливый человек, которого я встречал. Просто иногда с хорошими людьми случаются плохие вещи, Юэн. Но я здесь.  И мы справимся с ними вместе. Я никуда не денусь, обещаю. Завтра обязательно возьму зарядку и пауэр банк, хорошо? И прослежу, чтобы батарейка не села. Приеду пораньше. Тебе нечего бояться.

[indent] Дэниел не знает кого из них убеждает не бояться: Юэна или себя?

[indent] Потому что правда в том, что ему тоже страшно. Просто его страхи меньше, проще. Они глупые. Такие не прячутся в тёмных углах или в детских под кроватями, они живут в головах, пожирая разум и не трогая плоть. Ему страшно, что однажды не сможет достучаться, что Юэн решит прекратить всё и выгонит его, что совершённые ошибки переполнят чашу терпения, а взамен наказание не заставит себя ждать и он уже не увидит любимого лица, возвращаясь в пустую квартиру с работы.

[indent] — Хочешь, я возьму отпуск, и мы проведём неделю в постели, с чипсами и немым кино?

[indent] Он готов пообещать и сделать что угодно, чтобы всё исправить. Ему просто нужен шанс.

[indent] Ну же, Юэн, пожалуйста, пожалуйста, просто дай мне шанс, прошу. Улыбнись, Юэн, у тебя такая красивая улыбка. Пожалуйста, улыбнись для меня, я соскучился. По ней и по тебе.

[indent] Просто завтра всё будет лучше, обязательно будет. Он больше не будет таким дураком, честное слово.

[indent] Дэниел боится совершить новую ошибку и осторожно спрашивает: — Не замёрз? Закрыть окно?

[indent] И всё ещё не поднимается на ноги, глядя в хорошо знакомые глаза с новой надеждой. Ему хочется оставить всё это позади. И что-нибудь сделать для Юэна. Показать, что он правда, правда старается и будет стараться ещё больше с каждым днём. Просто сегодня что-то пошло не так, но это не повторится.

[indent] Потому что иногда самое сложное в жизни — это найти ключ к тому, как объяснить любимому человеку собственные чувства, не сделав хуже.

[indent] Дэниел боится задеть и быть эгоистом. Ведь это не так. Он заботится о чувствах Юэна и не желает ему зла, хоть иногда и оступается. Чаще всего это проходит незаметно, он быстро учится и не повторяет ошибок, но порой... Порой случается сегодня. И тогда чувство стыда, заронившись маленьким камушком, достигает дна его души, поднимая на воде внутреннего мира огромные круги — каждая нелепая, дурацкая и неосторожная фраза превращается в огромное ничто, пожирающее изнутри.

[indent] Ты нужен Юэну, Дэниел. Ему нужна поддержка, а не твоя тупость. Дэниел, соберись наконец! Соберись, иначе ты сделаешь ему хуже, а ты не можешь сделать ему хуже. Ты не имеешь права.

[indent] — Что бы ты ни увидел, я тут, чтобы помочь тебе с этим справится. И я не буду спрашивать, если ты не хочешь рассказывать. Но, Юэн, я не собираюсь уходить или тебя оставлять. Я люблю тебя. И что бы тебя ни мучило, я собираюсь дать этому отпор.

[indent] Иногда самый простой путь — самый лучший. А что может быть проще искренности?

[indent] Дэниел встаёт, осторожно обнимая Юэна и уткнувшись подбородком в макушку, а потом касается губами ещё влажных волос.

[indent] — И я не шутил про отпуск.

[indent] Потому что он устал почти не видеться и ругаться. Ему хочется всё изменить. И чаще быть рядом.

[indent] Дэниел не уверен, исправит ли это хоть что-нибудь, но готов попытаться, потому что не знает, что ещё он может для Юэна сделать.

[indent] Может, кошмары уползут обратно в шкаф и затаятся под кроватью, если они отдохнут от этого мира и просто побудут вместе?

[indent] Кто знает?

[indent] Но Дэниел готов это проверить.