Почему Тайдзюцу? Потому что у них с Итачи очень разный подход (был всегда, младший изучал его, прежде чем явиться показать всё, что заготовил для него), несмотря на наличие шарингана, но ещё - совершенно другой подход у шиноби, которые в принципе не обладали ни шаринганом, ни должными альтернативами касательно гендзюцу. Иллюзии практически не использовались на поле боя, и на то имелась своя причина: это затратно для чакры и внимания, это не то, что способно быть наведено на всю армию одновременно вне группы; даже из сильной иллюзии группа шиноби способна выбраться просто, стоит только понять, что они находились вне реальности. Цукиеми и подобное - вовсе не нацелены на массовое применение, пускай выбраться из них даже самому сильному шиноби будет едва ли возможно, ни единого шанса. Гендзюцу - это искусство, это сложность, это уровень т планка, но и оно же - не оружие в полномасштабной войне, в многотысячной или хотя бы на несколько сотен шиноби схватке. Какими бы сильными ни были глаза, какими бы мощными ни являлись иллюзии; смерть от руки - это продуктивнее, это кровь, которую можно ощутить на своей коже, это реальный вес клинка и отнимаемая жизнь, которой можно насладиться в плату за собственные утраты, натуральная месть.

У Саске не было времени. У него имелся четкий план. Он не намеревался годами топтаться, занимаясь ненужным: его враги вырастут также, оттягивать месть нукэнин не собирался. Делать акцент на гендзюцу, даже если речь от Итачи, о том, что выше всякого искусства и уже больше, чем личное, не будет. Так Саске думал, рассчитывал, планировал, намеревался, решил. А его сила воли, как известно, более чем ведущая, когда имела конкретно поставленную цель.

А ещё... Старший брат по-прежнему оставался планкой. Долгие годы - недосягаемой, и вот теперь - собственными руками Саске сделал его таковой вновь. Потому если предположить, что в их схватке он хотя бы допрыгнул, хотя бы одной рукой коснулся планки, то... Мадара чётко сказал: Итачи мог бы быть быстрее, мог бы быть сильнее, мог бы видеть, он выкладывался на полную, но только в том, что в нём осталось, а не было изначально. Теперь Саске убрал эти преграды, эти препятствия, эти мешавшие силе и справедливому бою элементы: теперь Итачи не будет медлить, став ещё быстрее, чем на пике. Запас чакры Саске неизменно больше, однако у старшего брата много опыта и чакры больше, чем было прежде. Теперь он видел, а, видя, мог прибегать не только к иллюзиями из гордости, брезгливости и в силу плохого зрения (тогда ближний бой рискован), но и ко всем остальным методам ведения боя. К тем, к которым прибегали остальные и с чем придётся столкнуться Саске во время мести. Да, это его цель - месть. Неизменно. А старший брат... усовершенствованный и свободный - это идеальный, совершенный оппонент, до которого не дотянуться, но который воплощал все задатки большей части врагов, с которыми Учиха непременно столкнётся в Конохе. К тому же, его глаза будут заняты тем, чтобы контролировать Девятихвостого, а значит руки должны быть заняты всем остальным.

Расскажет ли он это Итачи? Расскажет ли, в чём его план, почему таков выбор? Едва ли. Нет. Наверное, нет.
Чесалось посмотреть на силу новых глаз, но вне цукиеми его более не удивить, ничего выше для них не существовало, да?... А вот какова теперь скорость Итачи, на что он теперь (как на пике) способен - всё вместе взятое - это... Воистину перехватывало дыхание. Потому что будто всё по-прежнему, будто знакомо. Снова бежать, снова фигура брата перед глазами, в зоне достижения или нет, только целью являлся вовсе не Итачи; Итачи теперь - двигатель, мотивация и топливо. Напоминание.

В конце-то концов, если о совсем о простом, то физическая нагрузка - один из лучших способов быстро восстановиться. Глаза в этом не помогут. Тайдзюцу и скорость - да. Старший пострадал больше, ему нужнее. Но, конечно, это не порыв заботы. Хпх.

- Какая высокая оценка, - он хмыкнул. Нет, поддаваться - ни за что. Ни прежде, ни сейчас, ни в будущем - никогда. Однако сама (озвученная) мысль, что Саске способен на что-то достаточно мощное и сильное, чтобы поддаваться Ему... брат в самом деле верил в него, что тот способен хоть на что-то? Или куда делась безграничная самоуверенность, которой тот прежде истекал? Саске делил надвое и не верил. Если честно, вообще ничему (никому). Ни брату, ни, особенно, себе. Внутри слишком много всего билось о метал, холод и стекло, коптившееся от чёрного не гаснувшего пламени.

"Тогда и ты не поддавайся также."

Всё должно быть честно.

Противостоять всей Конохе и возможным союзникам - может показаться гораздо труднее, чем одному только Итачи. И оно было правдой, ведь сколь бы гениальным или опытным не являлся брат, он в конечном итоге смертный человек, и чем больше даже условных копий себя создаст, тем быстрее израсходует свою чакру, став бесполезным и открытым к поражению телом. В Конохе сотни, тысячи людей, у которых больше чакры и не меньше опыта. Это так - рационально. Но не для Саске. Потому что для него будет проще уложить весь мир на лопатки, даже если придётся умереть в процессе, чем провернуть подобное с Итачи. Было важнее. Всю чёртому (ненужную) жизнь. Просто теперь... у всего наконец-то появилась конечная цель, и в ней на на финальной точке находилась всё-таки Коноха.

Чужой быстрый выпад, приближение в моменте, секунду отшутившееся дыхание - адреналин (или что-то ещё) молниеносно щедро плеснул в кровь, обостряя инстинкты, реакции и... приятное, мало с чем сравнимое предвкушение. С таким могли столкнуться только шиноби. Шиноби, выращенные шиноби, как и предки предков, отказавшиеся от всего, чтобы быть шиноби; изгнанными ли или одиночками - не важные детали. Сражения - причина их существования, сражения - это то единственные (особенно в Учиха), что поощрялось и не отсекалось как ненужное. Это вечная погоня и жажда, и пока не нашлось ничего, что сумело бы утолить её в Саске, миролюбивом и спокойном, казалось бы, человеке по натуре. Какая с того разница?

У него в голове множество вариантов, однако тренировка (больше чем; но надо самообманываться, чтобы удержать шаткий контроль) - это и есть тренировка, чтобы не терять время даром. Помните, его у нукэнина не имелось. Из этой - первой такой - тренировки он вынесет уроки и стратегию на дальнейшие "занятия", сейчас цель - прощупать и выяснить, в каком состоянии оппонент. Потому он не затягивал и не стеснялся, не тормозил и не терялся, а пошёл в быстрое и активное наступление.

Итачи стал быстрее и вернулся в форму в сравнении с тем, что было с ним прежде? Что же, Саске тоже кое-что приобрел и кое-чему научился, не останавливаясь. Это не будет простым сражением более, и в этот раз Итачи не придётся идти на уступки. Как минимум.

Шум потревоженной земли, ударов метал о метал, "свистевшего" из-за передвижения воздуха, едва ли уловимого для обычного глаза, и создаваемый подобными движениями холодок с ветром - вот то восхитительное и неповторимое, живое, переполненное и искрившееся (включая буквально), что наполнило это место, придав природе смысл. И красоту тому, что оттачивалось исключительно для смерти (во имя мира* чужих интересов** мира***).

xolidayboy — океаны

слишком много людей вокруг, плывущие гримасы мимо, алкоголь в бакалах и удар об плечи, что в стену заносит на автоматизме. дима останавливается минуты на две, словно его сознание ловит панику, но бороться с ней в данный момент абсолютно бессмысленно.
в жилах кипит кровь, виски кажутся слишком тяжелыми. матвеев слышит отголоски в голове знакомого голоса, но принимает это за мираж. нет, некоторых людей здесь быть просто не может.

‹блять. нужно найти выход.›

бессмыслица какая-то. пульс растет, это можно понять по звучанию в висках, по тяжести в голове. падает давление... и общее моральное состояние, создающее сейчас искусственные ощущения, которые можно вытравить из себя. но кажется, в крови уже достаточно психотропных препаратов. мать была бы недовольна.
но какое ей дело до всего этого в данный момент?

дима закрывается в ванной и встает у зеркала. считает до десяти про себя, щурится, чтобы лучше разглядеть зрачки. дерьмо. все ясно без слов, снова придется оправдываться, если этот марафон затянется на месяц, а может быть даже на два. чтобы скелет мышц вытянулся еще больше, а впалые щеки превратились в кадры из фильмов ужасов.

он опять наговорил лишнего, смешались чувства в непонятный коктейль. холодная вода на запястье заставляет сделать глубокий вдох, оцепенение по телу и стыд, невыносимое чувство стыда, что тянет на самое дно. легче всего избегать, бесцеремонно пропасть с горизонта и не объяснять суть своих действий, наплевать на чужие мысли и догадки, которые только унижают по итогу.
шум в голове, звенящий, сбивающий с кондиции. мерзко смотреть в зеркало. все вокруг какое-то чужое, темное и невзрачное. лишенное материальности, похожее на дереализацию в процессе. костяшки рук звучно ударяют об кафель, оставляя кровавый, чахлый развод. тонкая струя крови, кажется, совершенно смешной. нет сил сильнее причинить себе боль. да и зачем? можно найти другой выход. действенный, однозначный.

личный запах парфюма и тела — что аж до тошноты.
смывает кровь водой и слышит, как кто-то слишком доходчиво пытается достучаться. вероятно, в желании с кем-то уединиться или это знакомые, проворные движения человека, от которого и хочется находиться в замкнутом пространстве. желательно в одиночестве на долгое время.
и нахуй его черт дернул сказать какие-то игривые глупости? конечно лучше все списать на шутку, долго иронизировать, смеяться, прикрывать тремор ладоней оверсайзом.
дима злится в первую очередь на себя... что держать язык за зубами не умеет, что только и губит любые начинания чего-то стоящего. путает хорошее отношение с любовью, тем самым смещая градус дружбы на холодный тон. как безвольная собака, к которой проявили чуть больше доброты и теперь она любит этого человека и боится сделать неладный шаг.

грубые толчки в дверь становятся слишком навязчивыми, едва ли не с ноги матвеев открывает дверь ванной и наблюдает белокурую девушку, которая улыбается и что-то говорит. шум в ушах не дает даже возможности разобрать слова, а басы музыки давят на все пространство, что меняется от разных цветов в темное время суток. дима выжимает улыбку, оглядывается на воду, что не выключена, но решает оставить все, как есть пропуская ее вперед.
слизистую носа нещадно щиплет, заставляя давить на переносицу указательным пальцем. сквозь толпу матвеев пробирается к балкону. куртку искать в данный момент бесполезно, большая толкучка создает массивность и массовку пространства. он ныряет на большой и белый балкон, одинокий в своем состоянии. вид портит лишь разбитая пепельница поставленная симметрично перед пачкой сигарет. пальцем пепел обводит рисуя знак бесконечности. благодаря кислороду звук возвращается на что-то более осязаемое, хоть и приглушенное. и вроде жить хочется.
или скрываться в своей квартире, как можно дольше. лишь бы рассвет здесь не встречать, да и кто останется? часа через три, люди как сонные мухи поползут домой, совершать утренние омывания и ложиться спать. как ни в чем не бывало. словно они не маргинальное общество, которое выбрало очередные тусовки, а не работу или семейные ценности. хотя, что это такое?

вероятно ему кажется, но он видит олега в толпе. напрягается и достает сигарету из заднего кармана. словно мираж наблюдает со стороны, ожидая реакции и даже не своей. вариантов мало, не с балкона же прыгать. остается лишь иронизировать и много улыбаться. идиотам все прощают. и кажется, настал момент это проверить прямо сейчас.
яркий отблеск от зажигалки, а минутой разнее матвеев наделялся, что его максимально не видно. наивный придурок. и как земля таких носит?
вдыхает никотин и его заносит в сторону еще больше. удачное время для курения и момент, что надо. чертыхается, свободной ладонью хватается за ледяную стену. повело, как в трипе. самому смешно, что аж щекотно в горле. хоть бокал бы опрокинуть, а может быть сразу два.

видно под читателем

Кей любил возвращаться домой. С точки зрения обычного человека это было странное чувство, глупое, иррациональное. Ведь его там никто не ждал. Ни подружки, ни домашнего животного. Но с его работой от голода в этой маленькой квартирке повесились бы не только мышка, кошка и Жучка, но и подружка заодно, если бы только они были.
Если продолжать линию “обычного человека”, то действительно, лучше было бы торчать всё свободное время в баре, сканируя стройные ножки красоток и поглощая мерзкое, отдающее химией пиво.
Но, то ли дело было в том, что Кей не был обычным, то ли, что даже человеком в каком-то смысле он тоже не был, но дешевые пивнушки он обходил, раз за разом торопясь домой с радостью и предвкушением, которое практически никак не отражалось на его расслабленном лице, разве что едва заметная мечтательная улыбка иногда касалась губ.
Он так любил возвращаться домой, что полюбил и эту высотку, состоящую, словно из сот, из дешевых маленьких квартирок, и её грязные лестничные пролёты, намертво пропахшие блевотиной и мочой. И даже своих, так называемых соседей, которые круглыми сутками тусовались в этой лестничной вони и каждый раз, уже даже не стараясь изобрести что-то оригинальное, окатывали Кея ругательствами, как помоями.
Эти помои не смешивались с его сознанием, как вода не смешивается с маслом. Он понимал, что стоит за этим всем, а потому, самое большее, что испытывал — сожаление.
“Мне очень жаль”, — думал он каждый раз, когда слышал в спину крик: “Кожаный мешок!”
Кей не извинялся перед ними. Ему действительно было жаль этих людей. Настоящих, рождённых - чем они непременно гордились, как наибольшим своим достижением. На самом-то деле, гордиться им больше было нечем. Хилые, больные, слабые и очень злые - такими представали перед Кеем его соседи-люди. Они не могли причинить ему настоящего вреда, просто из своей органической трусости, а потому будто бы надеялись унижением репликанта компенсировать свою пустую бессмысленную жизнь: вот посмотрите, мы-то люди, мы-то повелители жизни, а этот-то, этот — только мяса кусок.
Технически, если смотреть, с точки зрения всё того же человека обычного, Кею возразить на это было нечего. Но, впрочем, ему и не хотелось - чего уж точно никогда не желал для себя, так это походить на своих соседей: злобных, трусливых и жалких. Возможно, в глубине души, ему хотелось бы быть кем-то другим, но он понимал, что эта мечта невыполнима, а потому старался просто быть собой.
… и любил возвращаться домой.
Потому что, вопреки всему, его там ждали.
И пусть это была всего лишь голографическая девушка, услада очей одиноких дрочеров и неудачников, но Кей искренне полагал, что Джой идеальна.
Кей не знал, что в этом плане думала про него сама Джой, но лично ему даже мысль о том ярком вихре света, что ворвётся в крохотную стерильную гостиную, почти лишенную индивидуальности и уюта, о том лёгком ощущении статического электричества, от которого приподнимаются волоски на руках, и которое равнозначно крепкому объятию, одна только мысль об этом отражалась на лице репликанта улыбкой искреннего счастья, и была для этого самого счастья главным и единственным поводом.
Он вошёл, как всегда молча, как обычно задумчиво потянулся на кухню, проверить, осталось ли там ещё хоть что-то, чем можно ублажить негодующий желудок, про который слишком часто забывали в течение дня.
Это было чем-то вроде их маленького ритуала — Кей никогда первым не нарушал устоявшейся тишины квартиры и даже не гадал, откуда и в какой момент вынырнет Джой, чтобы поприветствовать его.

могу, умею, практикую: -первое/третье лицо; - посты от 3k; - птица "тройка".

частота/активность: могу отписывать по несколько постов в день если: есть время, вдохновение, желание

как и все остальные: бываю занят, болею, ленюсь, и понимаю, что и мои партнёры по игре тоже люди

дополнительно: несмотря на любовь к драме и стеклу могу играть и в других жанрах, могу играть и без птицы "тройки" по договорённости, не представляю себе игры без внеигрового общения с партнёром, в основном персов (как и хедканоны) раскрываю в игре

Демон делает глубокий вдох, судорожно втягивает воздух, сжимая ладонь в кулак и убирает руку от лица. В последнее время он стал слишком уязвимым, слишком чувствительным, конечно он и раньше был таким, но сейчас как-то по особенному щемило в груди и к глазам подступали слёзы, которые Столас всё пытался подавить. Не то чтобы он боялся раскрыть свои настоящие чувства, показать все грани своей личности Блицу, но слова Стеллы крутились в голове, словно заевшая пластинка. «Ты - тряпка, а не демон!», «Какой позор для Гоэтии.», «Какой же ты жалкий!», «Ты думаешь ОН любит тебя? Да ты вообще знаешь, что такое любовь?». Разве я не могу испытывать чувства? - каждый раз спрашивал себя Столас, и каждый раз его словно резали лезвием - ранили воспоминания об отце и бывшей жене. А что они сами то знали о любви? Пеймон, так же как и Столас женился, подчиняясь законам Гоэтии, собственно как и Стэлла, которая была выбрана в пару филину против его воли. Любовь... демон широко раскрывает глаза, делает ещё один, на этот раз более шумный глубокий вдох, с нотками паники, словно очнулся от страшного сна. Опускает взгляд, его белоснежная рубашка теперь будто пропитана кровью, ткань прилипает к телу, широкие рукава наполняются краснотой, впитывая пролитое на стол вино. Демон проводит пальцем по столешнице, затем задумчиво облизывает его, словно хочет запомнить этот вкус. Но ему плевать, на стол и на одежду тоже. Всё на чём его мысли сосредоточены сейчас - это его настоящие чувства. Да, он любил Блица, но одна мысль о том, чтобы признаться в этом бесу - пугала. - Что он ответит? Рассмеётся мне в лицо? А что сам он чувствует? - вопросы не давали покоя. В конце концов Столас поднял взгляд, заглядывая в глаза Блица, будто пытался найти в них ответы. — Ладно. Хочешь правду – вот она. На самом деле я зашёл одолжить твой гримуар. - это ожидаемо, сыч даже не реагирует на такое заявление - Но… я не могу оставить тебя таким. Что он почувствовал в этот момент? Он и сам до конца не понимал, ощущение жара в груди, непреодолимый порыв.. Демон знал, что в итоге может пожалеть об этом, но продолжать скрывать настоящего себя, свои чувства и мысли - было подобно пытке. - Я... - голос предательски дрожал, впрочем по одному его виду можно было сказать что демон нервничает. Больше всего он боялся безразличия, отвержения, ведь Блиц столько раз заставлял филина сомневаться в своих чувствах и мотивах, столько раз был груб, холоден и резок. Столько же раз утверждал, что всё, что между ними было или есть - не больше чем одержимость Столаса и его желание физической близости. Вдох - выдох, филин собирается с мыслями, пытаясь успокоить своё бешенное сердцебиение. - Я должен сказать кое-что. - с каждым словом становится всё страшнее и труднее, но уже поздно останавливаться. - Сейчас или никогда. - проносится в голове демона. - Блиц. - голос Столаса звучит так мягко, так нежно, но в нём присутствуют и другие ноты , дабы бес понял, что филин говорит вполне серьёзно - Я хочу чтобы ты знал, ты не просто мгновение в моей жизни.. ты и есть вся моя жизнь. Кроме Октавии конечно, но речь о другом. - ещё одно усилие над собой, Столас заключает ладонь Блица в своих ладонях, смотрит в его глаза - Я.. я люблю тебя. В следующую же секунду демон почувствовал как холодок снова пробежал по его спине, но как говорится - назад дороги нет, и он не хотел её находить даже если бы она была.

— Как насчет большого попкорна? — с метровой растяжки загадочно улыбался фиолетовый заяц в шляпе фокусника — маскот ярмарки, — в стиле комикса рекламирующий все акции. Например, большой сырный попкорн и по цене среднего. Дик указал на него взглядом и подмигнул. — Это будет осырительный вечер.

Ну? Ну, ты понял шутку, понял?

Но Дэмиен оставался Дэмиеном.

Целый день им пришлось изображать из себя обычную семью: заниматься обычными делами, ходить в обычные места, куда бы старший брат повел младшего. Был только один нюанс — «обычные» места в представлении Дэмиена. Нет, мы не пойдем на картинг («ты точно кого-нибудь собьешь!»), и в дуэльный фехтовальный клуб («нет, ни за что, Дэмиен») и на мастер-класс индийской кухни («просто нет!», воспоминания о том, как он один раз поддался и вдохнул карри, а потом ещё три часа чихал, были ещё свежи).

В итоге, после часового мозгового штурма, победил (один взрослый голос с кредиткой и тачкой против одного голоса Дэмиена Уэйна) музей естественной истории, в который, к глубокому разочарованию проигравшей стороны, они все равно поехали на метро. Чем был недоволен Дэмиен, Дик понимал очень — в двенадцать он был бы счастлив от такой поездки.

Они классно потусили; аудиогид был так себе, но исправить эту досадную оплошность получилось легко — Дик взял эту важную роль на себя. Вот тебе десять занимательных фактов о стегозаврах, как насчёт фоточки рядом с привезенной из Чикаго экспозицией самого большого сохранившегося скелета тиранозавра, а завершением экскурсии было проецируемое на потолок шоу.

Как он не старался, победить плохое настроение Дэмиена оказалось невозможно. Если Альфред был прав и тот был просто копией Брюса в детстве, Дик ещё сильнее преисполнился уважением к человеку, который смог с ним совладать. Потому что его таланты оказались не так безграничны! Возможно, все пошло не так ещё дома:

— Брюс сказал тебе не брать оружие, — вряд ли существовал хоть один способ, как можно было преподнести эту новость Дэмиену и не расстроить его. А расстроенный Дэмиен немного напоминал демоненка. Пронести катану под худи было сложно, но вот все остальное… — Любое оружие, так что… прости, но мне придётся проверить.

На то, чтобы оставить оружие дома существовало много причин: к моменту, когда они возьмут преступника, он не должен истекать кровью. В истории было слишком много белых пятен; где, как и почему он выбирал своих жертв? Все меньше получалось склоняться к варианту, что выбор был случаен. Готэм — большой город. Будь у кого-то желания, он мог бы провести целый день, присматриваясь к детям из неблагополучных районов.

Итак, день не задался в тот момент, когда у Дэмиена пришлось забрать все метательные ножи. Дик очень надеялся, что ситуация исправится сама собой, когда они придут к аттракционам. Если существовало универсальное средство от всех бед, когда тебе нет тринадцати, то это аттракционы. Но, увы, пока Дэмиен источал только наследственную мрачность Уэйнов.

Может, если бы сюда его повел Брюс… Но преступник ни разу не выбирал в жертвы ребенка с родителя, вряд ли он решил бы и сегодня изменять себе. Одиночки, дети в компании других школьников, дети, оставленные в компании братьев и сестер. Чем бы не руководствовался поехавший, семьи с родителями его не интересовали.

Поэтому попкорн, горки, комната страха, возможно, прицельная стрельба по пластиковым клоунам. У Дика Грейсона тоже было кое-что в арсенале, что он мог противопоставить — неистребимый оптимизм, например.

fun sibiryen shikt dayn tate
dir a grus mayn kind

Нет корней, чтобы уйти ими в землю, чтобы прижаться к ней животом, защищая нежное брюхо от штыков. Льву кажется, что он стоит на продуваемой всеми ветрами, безлесополосе, и держится только силой собственной воли, яркостью собственных идей, и нет кого-то родственного, кто подаст ему руку.
Об этом не думаешь каждую минуту своего существования, но оно всплывает, то там, то тут: лишний, не свой. Троцкий-то даже на “Лейба” не откликается, не привык, в детстве его всегда все Львом звали, говорили исключительно по-русски в доме. Он на идише-то с грехом пополам понимает, а все вокруг — жидок, жидок, Бронштейн Давыдович.
Чужой в собственном доме, даже глаза закрыть некогда, чтобы перевести дыхание, ну да ничего, ну да ничего, в этом краю земля жрет даже собственных детей, может и к лучшему, что он приемный.

Лева на сыне, как будто, все свое отношение со страной прокручивает, несознательно, бережно передавая из поколения в поколение одну и ту же травму. И ведь не все равно ему, вот только все с ним в одной квартире — как чужие. Не получается у Троцкого быть живым человеком, не клеится что-то, как будто рукой о стеклянную перегородку оперся, со всей силой, пытаясь выдавить, а она все никак не поддается — а дети растут по другую сторону, живут какой-то своей жизнью, не самой хорошей с таким-то отцом, но там, там, все — там, и не выбраться никак.

Он все думает бессонными ночами, думает, было ли это слабостью или заботой — не приехать к ним после того, как вышел с пожизненного досрочно. На словах-то, конечно, внимание сплошное, но Лев знает сам для себя, что словами он играет красиво, ярко, точно, а как до настоящих эмоций доходит, так стоит, растерянно повесив руки, и не знает, что чувствовать.



Лев присаживается на край стола, доставая из кармана портсигар и спички. На часах уже почти четыре, а он так и не добрался до столовой, все бегал, бегал, говорил, выяснял, следил, направлял, ругал, хвалил, управлял — делает первую затяжку, выдыхая в сторону вентиляционной системы.
Он берет записную книжечку, перелистывая ее своими торопливыми, энергичными движениями, до цифры 16:00. Ах да. Порча ценного материала в шестнадцатой лаборатории в ходе человеческой халатности. Троцкий качает головой, поднимается на ноги, отходя к дальней стене, открывая один из ящиков с бумагами, стараясь не насыпать пепла с сигареты внутрь.

— Проходите, проходите, товарищ, — не оборачиваясь, ворчит, пробегаясь пальцами по картонным папкам. — Не стыдно вам там, в шестнадцатой? Я для вас специально очередь подвинул, а вы сразу всю партию расходников уделали. Ммм?

Троцкий поворачивается, наконец-то, лицом к двери, и невольно замирает на мгновение, растерянно вскинув подбородок. Что ты здесь делаешь, Левушка? Что ты здесь делаешь, мой хороший? (Лейба растерянно крутит в свой голове содержание его последних писем: он же ничего не говорил про Предприятие? Нет-нет, точно не говорил. И как он только в документах по лаборантам его имя проглядел? А может и видел, да отвлекся, списал на совпадение? Да нет, не писал ничего, точно не писал, все про институт свой только говорил.)
Сколько он его не видел-то? Кто теперь посчитает. Ему инстинктивно хочется подойти ближе, заглянуть в глаза, пригладить неумелой ладонью волосы. Как ты, сын? Сигарета обжигает пальцы, Лев наконец смаргивает, раздраженно шипит, торопливо давя ее в пепельнице и рефлекторно облизывая обожженную кожу.

— Что за халатность в работе, Лев? — он говорит почти на автомате, растерянный внезапным чужим появлением, растерянный внезапной своей отцовской, позабытой, плохо исполняемой, ролью. За его строгими глазами прячется почти что робость. Левиному сыну как будто бы некуда деться от собственной крови, от его крови, так, чтобы насовсем, окончательно. Ему как будто бы природой наказано иметь с отцом какое-то дело, пусть даже косвенное, пусть даже просто носить цвет его глаз и помнить, как сидел в детстве на его коленях, вцепившись обеими руками в огромный леденец в форме петушка.

Троцкий рассеянно одергивает свою плотную гимнастерку и улыбается, снимая пенсне, и сразу как-то молодея лет на семь.
Умение выстраивать близость высыпается из его рук, как песок, в ответ на его судорожную попытку удержать, — господи, он не видел сына так долго, что теперь не знает, как с ним быть, как вести себя с ним.

— Ты мне не писал, что ты теперь работаешь на Предприятии, — Лев добавляет в свой голос смешливой теплоты, это всегда хорошо работает с публикой при более близком разговоре. Голос слушается его, как и всегда, вот только там, за зрачками, он смотрит на сына растерянным, смущенным взглядом, без капли смеха, но с затаенной робостью: ты сможешь меня когда-нибудь простить за все то, что было в твоей жизни из-за меня?

под читателем будет видно